Самурайского ветра депеша на влажном листе
на орешник ложится, тревожит закладку Успенья.
Горе лешему мне, горе плыть в неусыпной ладье.
Брать призы облаков, слышать холод и зов соплеменья.
Сон любезный придет и скользнут облака кто куда.
Почва пустит слюну, многотомное тело раскроет.
Ждет в сторонке звезда – голубая пылает вода.
Дай мне слезы убрать, это все твоей жизни не стоит.
«Петр Чейгин начинал в конце 60-ых годов в кругу «совсем непечатных» ленинградских поэтов; к некоторым из них пришло или приходит признание: Елена Шварц, Виктор Кривулин, Сергей Стратановский... Петр и в этом кругу держался особняком. Исчезал, появлялся, совершал странные действия... Ни с кем из вышеназванных, да и других поэтов ленинградской школы он не близок. В своей метафорике он ближе не им, а приехавшему с Алтая в Москву Ивану Жданову. Однако его жанр совсем иной. Жданова влекло к новой эпике, к монументализму, Чейгин – поэт интенсивной малой формы, над которой веет дальневосточный дух,
Самурайского ветра депеша на влажном листе…
Его родословная очевидна: Хлебников, Мандельштам, Тарковский, все самые «нищие», самые «птичьи» поэты, очарованные самим веществом русского слова (Чейгин не скрывая любит слова, которые выбирает и подбирает: слышите – депеша, влажный?) и простой метрикой нашего стиха» (Ольга Седакова, из заметок «Птичье житие поэзии: «Зона жизни» Петра Чейгина»).